Леонид обязательно умрет - Страница 2

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Он чувствовал, как растет температура ее тела, знал, что пройдет двадцать три минуты и наступит последняя его мысль.

Страха не было и в этот момент.

Подгоняемое жаром нагревающегося материнского тела, сердце зародыша билось все увереннее и вместе с тем быстрее. Как будто ему хотелось настучаться вдоволь за эти последние двадцать три минуты…

Двадцать две…

Ее душой и телом овладела сказочная нега, которую может ощутить лишь существо, не отягощенное ни душевными, ни материальными проблемами. Напоминая юную кошечку, что трется о хозяйскую ногу, мурлыча от наслаждения, она слегка постанывала, даже чуть было не взвизгнула, когда сконденсировавшаяся от горячей воды на коже тяжелая капля вдруг промчалась по щеке, щекоча так, что в подмышке отдалось…

Двадцать одна минута…

Абсолютно точно, что он никогда не полюбит горячую воду. А уж чтобы возлежать в ней, превращаясь в сморщенное, почти утопленническое существо, и испытывать при этом удовольствие, сие казалось совершенно невозможным.

Девятнадцать минут…

Сердце бьется со скоростью сто шестьдесят ударов в минуту. Пока в норме.

Ей опять привиделся Пашка. Она ускользающе подумала о том, зачем любовник выбривает начисто голову и чем он ее потом натирает, чтобы загорелая кожа блестела свежим румяным пирогом… Еще она, вдохнув ртом, осознала, что ей нравится в нем все и потрясающе все, что он делает с ней; слегка колыхнула воду ногами, вновь простонала, ощутив, как потревоженная вода накатила под самый нос, залив пухлый рот со следами вишневой помады. Она сглотнула воду, а вместе с ним и собственное сознание, вновь устремив душу в царство неги и блаженства.

Пятнадцать минут…

Сто девяносто ударов в минуту…

Произошло очередное деление клеток.

На тысячные миллиграмма он стал тяжелее. Подумал о том, что истинное сознание невесомо. Оно может быть Космосом, а Космос может быть чревом. Чрево должно рождать Космос, а вместо этого в нем зреет кислое, грозящее протухнуть от малой неосторожности вещество, самое непрочное, что создал Космос. Зачем Космосу совершать глупости, ему было неизвестно. Но главное он понимал: Космос вправе делать все, что ему заблагорассудится…

Неожиданно он испытал сильнейшее влечение к Космосу, конечно, по человеческой аналогии влечение. К Космосу, находящемуся именно в материнском лоне. Это подтвердило ему, что он зарожден быть мужчиной. В тысяча триста пятьдесят второй клетке эмбрион остро почувствовал свою принадлежность к тои человеческой особи, что призвана не Космос в себе носить, а бессмысленно пытаться тот Космос оплодотворить.

«Значит, я буду не Матерью, а Отцом», — подумал он, сделав вывод именно с большой буквы, будучи уже в своем ничтожном количестве высокомерным, так как осознал собственную мизерную миссию бездарно — не понял, что придется всего лишь тыркаться крошечной ракетой в бесконечную Вселенную.

Десять минут.

Двести ударов…

«ОНА — главнее», — сделал неутешительный вывод он.

В это время на внутренней стороне ее черепа, словно в кино, вновь спроектировался образ целинника Северцева, с очень тонкими для тракториста пальцами, которые столь виртуозно владели инструментом женского тела, что частенько она в самые ответственные моменты ночи вскрикивала:

— Рихтер мой! — А бывало: — Ван Клиберн!

Он отвечал:

— На тебе клавиш больше, чем на рояле! Ты вся — одна клавиша!

И нажимал розовой подушечкой пальца в какую-нибудь складочку ее тела. Она отзывалась в ответ очень уверенной нотой сладострастия.

А наутро в коммунальной кухне соседка Катя, обладательница слоновьих ног, жаря на сковороде что-то вонючее, с сарказмом вопрошала:

— Опять, сладенькая, ночью радиом заслушивалась?

— Я — не сладенькая, — улыбалась она довольно. — Я — кисленькая.

— Это тебе Рихтер поведал? — уточняла простоволосая Катя, потерявшая своего пианиста на войне и забывшая, что она инструмент вовсе.

— Не Рихтер.

— Кто же?

— Да уж знаю — кто.

— Откуда?

— От верблюда!

— Плюнул, что ли, в тебя в зоопарке верблюд-то?

— А у тебя там все мхом заросло! — нашлась она.

— Уж лучше мхом, — не унималась Катя, заливая полежалый ветчинный жир взбитым яйцом. — Уж лучше мхом, чем народная тропа. Гы-ы!..

Она была тем утром слишком счастлива, чтобы всерьез затрачивать нервную систему на дуру-соседку, от которой всегда пахло мышами. Она и сама в то утро дура, так как целинник сыграл на ней за ночь пять симфонических концертов и несколько виртуозных скрипичных соло.

— Паганини! — проникновенно проговорила она.

— Чего?

— Через плечо! — уточнила и, забрав заварочный чайник, гордо удалилась в свою комнату.

Дожаривая яичницу, Слоновая Катя пыталась понять — кто погнил и где. Ворочала даже носом во все стороны, стараясь учуять инородный запах… Яичница дожарилась, и вдова солдата позавтракала с аппетитом, чувствуя себя полной победительницей в маленькой словесной перебранке с молодой соседкой…

«Нет, — слизывая с обвисших губ яичный янтарь, подумала Катя, — от меня-то гнилью не пахнет, а вот Юлька, та точно с гнильцой! Орет кошкой, почитай, каждую ночь, спать мешает и Сергею Сергеевичу, кандидату горных наук, работать не дает. Ученые, они по ночам работают! Ученые — особый народ! Бессребреники!»

…Юля сменила позу, согнув ноги в коленях. Тело совсем размякло, но вода в ванне постепенно остывала, заставляя ее думать о том, что хорошо бы открыть кран с горячей, чтобы напористая струя почти кипятка вновь вернула мозг в благостное отупение. Легко сказать, да трудно сделать! И колени-то с трудом подтянула, а чтобы добраться до крана, требовался практически подвиг.