Леонид обязательно умрет - Страница 4

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

«Я не хочу быть человеком», — провозгласил эмбрион, и в этом уже заключалось человеческое высокомерие и самая большая Ложь.

Его клетка, отвечающая за мужское начало, уже произошла и сделала зародыш физиологически зависимым от влечения к Космосу, то есть к своей мамке!

«Она не знает о моем существовании!»

Четыре минуты…

Она много чего еще не знала. Когда умрет и кто был ее отцом. Что станет есть на ужин и кто, в конце концов, пробьет в ванне засор.

«Да батя мой пробьет!» — прокричал бы эмбрион в раздражении, если бы мог.

Конечно, так тому и предстояло быть. Он знал об этом наверняка, как и еще о многом другом, что неведомо более никому.

Минута…

До ее ушей донеслась трель телефонного аппарата, установленного в общей прихожей. Лежа в горячей воде, сквозь дрему, Юлька представила его — черный, с белым диском, из динамика которого прошлое приносило ей столько радостей и печалей. Он шептал ей сначала подростковыми, а затем мужскими голосами уклюжие и неуклюжие слова любви, бывало, что отчаянная ненависть все от тех же любовей мучила ее молодое сердце, а однажды телефон строгим голосом велел Юльке прибыть в военкомат для прохождения срочной армейской службы. Прямо в ее день рождения, в восемнадцатилетие.

— Что — война? — испугалась она.

— Тьфу! Идиот! — выругался строгий мужской голос ей в ушко, закачав вибрацией маленькую золотенькую сережку.

— Я — не идиот! — ответила Юлька вызывающе. — Пусть — идиотка, и все остальное, только — не идиот!

— Вот что, молодой человек! За уклонение от службы в рядах Советской Армии тебе, идиот, срок влепят! — пригрозил суровый голос. — В тюрягу пойдешь! Понял?!!

— Во дятел-то! — пришла в себя именинница.

— Это я дятел? — сипя, переспросил военком, готовый к неприятностям с сердцем. — Я — дятел-л…

— Ну не я же. Ошибся, дядя!

— Я — не дядя! — взорвалась трубка. — Я — подполковник, фронтовик с двумя ранениями! Я тебя…

— В голову?

— Чего? — осекся военком.

— В голову ранения?

Она хмыкнула и нежным, просящим примирения голосом пояснила:

— Товарищ военком! Я — не парень, я — девушка! Ну, какая у вас там фамилия написана?

— Аничкин, — прошептал готовый к смерти военком.

— А имя-то, имя?

— Юлий…

— Я — девушка. И зовут меня не Юлием, а Юлией. Фамилия моя Аничкина-а, а не Аничкин. Понимаете? Ошибка там у вас вышла!

— Врете? — с надеждой, но все же кротко спросил подполковник.

— Нет, — ласково ответила Юлька. — Позвоните в паспортный стол.

Она услышала, как на другой стороне провода рука плотно прикрыла микрофон, а через несколько секунд глухой военкомовский голос, скорее его тембр, с кем-то чего-то стал выяснять. Она не могла различить слов, а от того немного заскучала, но вот звукам вновь не дали полную свободу.

— Юлия Ильинична? — уточнил голос.

— Я.

— Извините.

— Ничего, — простила она великодушно.

А потом подполковник долго рассказывал, как воевал, что ему всего лишь тридцать семь, а его из-за ранений поставили на такую дурацкую работу, где перестаешь отличать бабьи голоса от мужских, сам он не женат, и все такое…

Она призналась, что у нее сегодня день рождения, совершеннолетие, а подполковник ее долго поздравлял и просил дать адрес, чтобы прислать цветы, как-никак он пилот истребителя, а летчики — офицерская интеллигенция, гусарство!

— Хотите розы зимой?

Она вежливо отказалась и положила трубку.

«Дурак ты, — подумала, — а не гусар. Хотя, может, и гусар, но все равно дурак. Тебе же мой адрес в паспортном столе сообщили!.. Розы зимой…»

А потом подполковник прибыл к ней под окна в открытом кузове трехтонки. Он стоял на выскобленных досках, широко расставив ноги, в расстегнутом щегольском полушубке, сияя в свете качающегося фонаря военными орденами и медалями, и предлагал вечернему небу и Юльке охапку нежно-алых роз.

Он был гусаром и не был дураком.

Она, восемнадцатилетняя, романтичная до ненормальности, чуть ли не вылетела к нему в окно, ощущая, как в крылья превращаются руки, как невесомым становится тело, и все прыщавые мальчишки, пришедшие к ней в этот вечер на день рождения, вдруг исчезли куда-то, будто растворились, оставляя ее для первого женского взгляда, для первого мига любви, у которого никогда не бывает свидетелей, лишь летописцы одни об этом ведают.

И он, Гаврила Бешеный, бравый летчик, гусар, ворвался в ее девство так же дерзко, как когда-то пикировал в воздушном пространстве над Берлином.

Она почти умирала от любви и счастья, смешанного с болью, всеми клеточками своего естества благодаря кого-то за такой щедрый подарок, нет, не к именинам, а вообще к жизни…

А он, Гаврила Бешеный, прозванный так за четыре тарана, за беспощадный кулачный бой с полковым чемпионом по боксу, на следующее утро прятал от нее лицо, не давая девочке разглядеть правую часть своей физиономии, украшенной искусственным глазом и обожженным лбом, под блинную кожу которого была вшита металлическая пластина.

Но она-то плевать хотела на эту железяку, которая никак не могла помешать ее чувству. Юлька, будто доменная печь, готова была переплавить все его внешние недостатки вместе с пластиной, защищающей мозг, вместе со всеми самолетами военной и гражданской авиации.

Глаз — французский, рассказывал гусар. Прислал Жан, с которым они вместе летали в одной эскадрилье. Это его Бешеный прикрывал в тот момент, когда немец поджег истребитель Гаврилы. А глаз он получил лишь через семь лет после окончания войны. Маленькую такую посылочку передали. Глаз-то голубым оказался, а у него свой — карий!